На протяжении человеческой истории культура переживала немало
катаклизмов: войны и революции, нашествия варваров извне и изнутри,
торжество мракобесия религиозного и политического, гибель целых стран и
народов. Потери были колоссальными, многое оказалось утраченным
навсегда, и все же всякий раз за эпохой упадка следовало возрождение. Но
есть бедствие, которое культуре, похоже, не пережить. Причем парадокс
ситуации в том, что оно взращено и подготовлено самой культурой и
многими рассматривается как один из главных индикаторов ее развития.
Имя этому бедствию - всеобщая грамотность.
Со времени своего зарождения культура вообще и литература - как
наиболее информационная ее составляющая - в особенности, была уделом
интеллектуальной элиты. В дописьменную эпоху уже одно запоминание
длинных поэм, написанных белым стихом, требовало немалых способностей,
которыми могут похвастать весьма немногие из наших современников.
Позже редкость и дороговизна рукописных книг ограничивали их аудиторию
наиболее образованными - а стало быть, и наиболее умственно развитыми -
представителями привилегированных классов. О негативных сторонах
массовой неграмотности (не только простонародье, но даже многие
родовитые дворяне в средние века не умели элементарно читать и писать)
сказано немало, но нас сейчас интересует иной аспект: книги,
создававшиеся в те времена, писались интеллектуалами для интеллектуалов.
Авторов, конечно, могла смущать угроза со стороны инквизиции или гнев
светских властей, но это, как мы знаем, останавливало отнюдь не всех, да
и феодальная раздробленность (затрагивавшая и церковь с ее расколами и
антипапами) не позволяла насадить единую цензуру. Поэтому пОзднее
средневековье стало периодом расцвета европейской культуры и философской
мысли. Появление печатного станка лишь способствовало этому процессу,
ибо позволило расширить круг образованной элиты, не нивелируя при этом
самой элитарности культуры в высоком смысле; нашедшая свое печатное
выражение лубочная эрзац-культура для простонародья не мешала ей, ибо
долгое время эти потоки существовали параллельно, не смешиваясь между
собой - слишком уж очевидной была граница. Даже еще в начале XIX
столетия литература оставалась уделом "избранных счастливцев праздных".
Эта "праздность" была едва ли не столь же важным фактором, что и
избранность: писатель был избавлен от необходимости думать как о
коммерческом успехе своего произведения, так и об альтернативных (и,
стало быть, отнимающих время и силы) способах заработка. Неудивительно,
что практически вся классическая литература создана аристократами или,
по крайней мере, людьми, ведшими аристократический образ жизни; бывало,
конечно, что после смерти они оставляли родне одни долги, зато при жизни
меркантильные вопросы не влияли на их творчество.
Затем дальнейшее распространение грамотности и размывание сословных
границ привели к тому, что в литературу хлынули разночинцы - что не
лучшим образом отразилось на ее качестве. Дело было не только в том, что
многие из этих людей не получили блестящего аристократического
образования; едва ли не худшим фактором была их финансовая зависимость
от издательств. Литература превращалась из искусства в ремесло, главное
различие между коими в том, что художник (в широком смысле) творит для
себя, а ремесленник - для клиента. Даже такой гений, как Достоевский,
вынужден был комкать и кромсать свои произведения, когда не укладывался
в установленные издателем ограничения. И все же тогда ситуация еще не
была катастрофичной. Планка, поставленная дворянской элитарной
культурой, оставалась высокой, и новые классы, пришедшие в литературу
как через писательский, так и (что стало важно) через читательский вход,
поневоле стремились подняться до ее уровня, а не опустить ее до себя.
Тем не менее, тенденция на опущение и упрощение была заложена, и лубок
стал все отчетливее проникать в культурную жизнь.
В ХХ столетии сословные границы окончательно исчезли, а грамотность
стала всеобщей. На Западе это происходило естественным путем, в России
насильственным. И там, и там процесс носил, по сути, катастрофический
(хотя и растянутый во времени) характер, но катастрофы эти были
совершенно разными. Большевистский террор, сам по себе беспрецедентный
по масштабам, для литературы стал катаклизмом достаточно рядовым
(насколько к катаклизму вообще применим такой термин). С одной стороны,
конечно, одни талантливые писатели были репрессированы, другие вынуждены
были творить в условиях жесткой цензуры. При этом литературное поле было
изрядно замусорено различной бездарной чепухой, продвигаемой
исключительно по идеологическим мотивам. Но с другой - статус литературы
в обществе и классическая, заданная еще дворянами, планка все еще
оставались достаточно высокими (так что значительная часть читателей
была способна отличить настоящие книги от всучиваемых "в нагрузку"
бездарных агиток, а посему последние не наносили большого вреда), а
"сам-" и "тамиздат" оставались пусть и опасной, но отдушиной для
свободного творчества, интерес к которому лишь подогревался благодаря
запретам. Нимало не оправдывая преступления большевизма, не будем
забывать, что гонения на писателей и их трагическая гибель не являются
его исключительной прерогативой - вспомним хотя бы судьбу Пушкина и
Лермонтова. Так что культура продолжала жить и развиваться и под
коммунистическим прессом, и последняя - возможно, последняя в российской
истории - плеяда талантливых авторов засияла под лучами оттепели 1960-х.
На Западе же происходило иное: фронтальное наступление лубка,
"масс-культуры", "попсы". Литература, сделавшись достоянием не элиты, а
толпы, превращалась в часть индустрии развлечений, причем развлечений
невысокого пошиба - по сути, в проститутку, чья задача, как известно -
не повышать умственный уровень клиента, а удовлетворять его самые
грязные желания. Причем ей приходилось бороться за клиента с кино и
телевидением, еще более опуская планку примитивности и доступности.
"Клиент всегда прав..." И дело не только в том, что издатель в таких
условиях не заинтересован печатать хорошие книги, поскольку они не
найдут спроса; хуже то, что он заинтересован печатать и всячески
продвигать плохие, а авторы (возможно, изначально небесталанные)
заинтересованы их писать. Иными словами, даже возникновение новой
генерации "счастливцев праздных", свободных в своем творчестве от мыслей
о хлебе насущном и, соответственно, конъюнктуре рынка, не спасет
ситуацию. Их осмысленный сигнал попросту утонет в мощном информационном
шуме "попсы", ложка меда растворится незамеченной в бочке дегтя. И
именно в этом качественное отличие нынешней ситуации от всех катаклизмов
прошлого.
Но здесь мы видим, что изначальный тезис нуждается в коррекции.
Убийственной для культуры является не просто всеобщая грамотность, но
сочетание всеобщей грамотности и рыночной экономики. Это не значит, что
рыночная экономика неприемлема как таковая, но ее проникновение в сферу
культуры (в условиях, когда "рынок" в этой сфере не ограничен узким
классом образованной элиты) является для культуры смертельным, более
губительным, чем большевисткая диктатура или темные века средневековья.
Отсюда становится ясно, почему "вторая оттепель", т.е. перестройка и то,
что за ней последовало, в литературном плане обернулась пшиком, не
оправдав надежд на новое созвездие талантов, "наконец-то получивших
возможность творить свободно". Практически все литературные события
этого периода - новые (а чаще старые, извлеченные из столов и сейфов)
произведения авторов, "засветившихся" еще в прошлую "оттепель" или даже
раньше. Новых же имен попросту нет: те, что оказываются на слуху,
всплывают почти исключительно на волне скандальной раскрутки, соревнуясь
друг с другом в количестве мата и непотребства на квадратный дюйм
текста. Все по законам шоу-бизнеса: талант - ничто, скандал - все. В
самом лучшем случае в "модные писатели" может угодить плодовитый
графоман-фантаст, компилирующий сюжеты второсортных компьютерных игр для
подростковой аудитории, или неплохой стилист, клепающий крепенькие, но
ничего не дающие ни уму, ни сердцу ретро-детективчики.
Значит ли это, что новых талантливых авторов нет вообще? Нет, не
значит. Не исключено, что новый Пушкин или Бродский уже десять лет пишет
гениальные стихи в каком-нибудь провинциальном Засарайске. Но максимум,
на что он может рассчитывать - это публикации в местной заводской
многотиражке или книжка, изданная за свой счет в количестве 200
экземпляров, которые потом годами будут пылиться на дальних полках
заваленных глянцевой макулатурой магазинов. И даже когда в Засарайск
проведут наконец интернет, это ничего не изменит - в потоках сетевой
графомании его творчество утонет еще вернее, чем в графомании
бумажной...
Таким образом, коммерческая цензура оказалась значительно хуже
политической - не для авторов лично (все-таки быть просто непечатаемым
лучше, чем быть замученным в лагере), но для культуры в целом (не только
литературы; к примеру, вымирание живописи на Западе - уже свершившийся
факт, "художниками" там нынче именуются авторы "инсталляций" и
"перформансов" типа публичной мастурбации). Уничтожить информацию,
сделать ее неразличимой можно двумя способами - ослабляя сигнал и
усиливая шум. Прежде во всех бедствиях реализовывался первый сценарий,
теперь же - второй, оказавшийся намного более эффективным. Причем сигнал
со временем тоже угаснет, ибо культура не может существовать в
безвоздушном пространстве: уйдут "последние могикане", школьные
программы, в очередной раз пересмотренные в соответствии с
"общеевропейскими ценностями", окончательно изгонят чуждую рыночным
механизмам классику, и поколения, воспитанные на попсе (неважно,
мэйнстримовой или авангардной), уже в принципе не смогут создать ничего,
кроме попсы. Причем очевидно, что каждая следующая генерация будет еще
хуже предыдущей, ибо общая логика, диктующая нынешнюю деградацию, никуда
не денется. Классика прошлого все еще будет храниться на полках или,
скорее, цифровых носителях библиотек, но для жителей посткультурной
эпохи она будет чем-то вроде "Махабхараты" для современного европейца.
Иного сценария естественное развитие событий просто не
предусматривает. Можно ли надеяться на "неестественный" путь, на
установление некоего режима, который защитит культуру от рыночных
механизмов, ориентирующих ее на потребности низкоинтеллектуального
большинства? Скорее всего, это утопия, причем чем дальше, тем меньше у
нее шансов - создавать такой режим будет просто некому. Скорее уж
результатом общей деградации станет исчезновение массовой грамотности -
тенденция, уже четко обозначившаяся на Западе, а в последние годы и в
России. Причем впервые в истории полная культурная деградация может идти
рука об руку с техническим прогрессом, ориентированным, едва ли не в
первую очередь, на индустрию развлечений. Тогда следующим этапом станет
уход большинства человечества в системы виртуальной реальности, в мир
"вечного кайфа" с вживленными в мозг электродами. Немногие оставшиеся
унаследуют планету - вероятно, далеко не в лучшем состоянии.
И, может быть, найдут в себе силы начать все сначала.